Гісторыя Беларусі ў вусных апавяданнях
Абʼектыўнае і субʼектыўнае
Паняцце «вусная гісторыя» ўвайшло ва ўжытак у другой палове XX ст. дзякуючы навукова-грамадскаму руху «oral history», які ўзнік у ЗША. Статус вуснай гісторыі да канца не вызначаны. Што яна сабой уяўляе? Метад, крыніцу, напрамак гістарычных даследаванняў або самастойную дысцыпліну? У дадзеным выпадку нас гэта не вельмі цікавіць. Чаму?
Звычайны гісторык, як правіла, мае справу з матэрыяльна зафіксаванымі дакументамі, крыніцамі, фактамі, якія ён вывучае, верыфікуе, інтэрпрэтуе. Фалькларыст-збіральнік заўсёды карыстаецца вуснай інфармацыяй удзельнікаў або сведкаў самага рознага кшталту падзей ‒ ад бытавых да гістарычных, якую ён фіксуе пісьмова, на паперы, або дзякуючы сучасным тэхнічным сродкам.
Прафесійны гісторык схільны не давяраць вуснай гісторыі з-за ненадзейнасці чалавечай памяці, хоць яму добра вядома, наколькі недакладнымі могуць быць летапісы і архіўныя дакументы. Перад фалькларыстам праблема даверу не стаіць. Для яго важны сам факт апавядання, манера апавядальніка, тыя тыповыя тэмы, што характэрны для гістарычнай памяці народа, грамадства цалкам, калектыўнай і масавай памяці групы людзей, жыхароў асобнай вёскі, членаў адной сям’і, аднаго чалавека, які рэальна з’яўляецца носьбітам гістарычнай памяці.
У чым каштоўнасць вуснай гісторыі?Зусім не ў нейкай міфічнай аб’ектыўнасці, як можна было б падумаць, а якраз у суб’ектыўнасці. Гэта галоўная вартасць вусных апавяданняў і ўспамінаў. Толькі такім чынам, праз сведчанні простых людзей, можна даведацца, як яны асэнсоўвалі асабліва трагічныя і драматычныя падзеі вайны, як адчувалі сябе ў гістарычным часе і паўсядзённым жыцці, на якія ідэалы арыентаваліся, аб чым марылі, як разумелі шчасце, сумленне, веру. I ўсё гэта будзе асабістае, непаўторнае.
Яшчэ жывыя сведкі ваенных гадоў, якія афарбавалі іх дзяцінства і побыт у цёмны колер. Але былі і светлыя падзеі. Аб усім гэтым расказалі студэнтам-практыкантам філфака БДУ тыя, хто нарадзіўся перад вайною. Дзіцячая памяць выбіральная. Аліну ўразіў жудасны выпадак, ацэнку якому яна не можа даць да гэтага часу. Артур перажыў шмат падзей – драматычных пад акупацыяй і радасных, калі прыйшло вызваленне. Антаніна не можа забыть тое, што пазней атрымала назву «халакост» (генацыд) – масавае знішчэнне яўрэяў у мястэчку Лебедзева.
Некаторыя дэталі могуць збянтэжыць чытачоў. Але фалькларысты не займаюцца рэдагаваннем і падаюць запісы без купюр, з павагай і ўдзячнасцю да інфармантаў.
Рыма Кавалёва
ВУСНАЯ ГІСТОРЫЯ ВАЙНЫ: ДРАМЫ І ТРАГЕДЫІ
Расказвае Аліна Зігфрыдаўна Яцуковіч (1938 г. н.) з вёскі Забегі Мядзельскага раёна Мінскай вобласці.
Запісала студэнтка 1 курса спецыяльнасці «Славянская філалогія» Ганна Лаўрыновіч ў 2012 годзе.
Мацярынская трагедыя
У Кулікове жанчына, у вайну. Маці, у яе было двое мальчыкаў. І забіла гэтых мальчыкаў, запхнула за дровы ў печы і падтапіла. Людзі з вёскі ўзналі, але іх спасці не ўдалося. Згарэлі. Маці сваіх дзяцей… Можа не было чым карміць, голад быў. В обшчым, я не знаю, што за прычына была.
Расказвае Артур Георгіевіч Гладкі (1935 г. н.) з Мінска.
Запісала студэнтка 1 курса спецыяльнасці «Славянская філалогія» Ганна Грыдасава ў 2013 годзе.
Отступление немцев и пластинки
Когда немцы отступали уже, они все свои вещи на землю бросали. Спешка же была, суматоха. Дома огнеметами многие поджигали, мол, не нам, так и не вам. Наш дом на углу улицы стоял, так его советский танк немного дулом задел, часть угла снесло. А мы с ребятами по улицам бегали и всё немецкие пластинки подбирали. Запускали их, они летят красиво, далеко.
День рождения на танке
У меня ж день рождения-то 3 июля. Помню, в сорок четвертом наши войска по улицам идут, идут. И партизаны всюду ходят, такие отъетые. На немца что не глянешь – худющий, лицо вытянутое. А я радостный такой на улицу выбежал с цветами. Меня на танк даже посадили, а потом и в кабину. Вот это счастье было. Спрашивают: «Ну, малец, сколько тебе лет?» А я говорю: «Да вот сегодня девять». А они смеются, и тут булку мне такую большую дали и даже маслом намазали. Вот отпраздновал-то!
Зачем только выглянул…
Как-то начался налет, мы сразу – в яму. Вдруг видим: человек бежит и кричит, чтоб пустил кто-нибудь. Ну, мы его пустили. Сидим, ждем, пока налет кончится. И тут он говорит: «Посмотреть бы…», а мама моя ему говорит: «Сидите, опасно же». А он высунулся и смотрит. И тут ему шрапнелью как жахнуло – весь скальп за раз сняло. Мы его потом в дом отвели, мама бинтует его, а он плачет и плачет.
Пронесло
Немцы, эсэсовцы, как только в город пришли, в дома заходили, проверяли, забирали, что нравилось. И вот мама прибегает и кричит «Немцы идут!» Мама с бабушкой, чтоб ничего не отдавать, на меня и на сестру намотали ткани, одежду всякую надели, положили в кровать и тремя одеялами накрыли. Лежим мы, и вот одеяла кто-то отдернул. Смотрю – немец, в черной форме, со значками «эсэс», пистолет на меня наставил… да как заржет! Позвал офицера. Так, пополам от хохота согнувшись, и ушли, так ничего и не забрав.
Лошади
Очень много на улицах мертвых лошадей было, особенно после налетов. Провода оборванные лежат, а они, бедные, наступают на них. И сразу замертво падают. Даже когда рядом проходят, их током бьет.
Пожалел
Шли с мамой через поле в деревню недалеко от Минска. А у меня ж уши больные, перевязаны, вся голова обвязана была. Все меня за раненого принимали и жалели, даже немцы. Ну вот мы идем и тут видим: на поле отряд немецкий дежурит. Тут один на мотоциклете с каляской подъезжает, смотрит на меня, потом на маму, качает головой и говорит: «Матка, минэн, минэн» и указывает нам на обход. Так, выходит, немец нам жизнь спас.
Расказвае Антаніна Паўлаўна Раманоўская (1930 г. н.) з а/г Лебедзева Маладзечненскага раёна Мінскай вобласці.
Запісаў студэнт 1 курса спецыяльнасці «Беларуская філалогія» Ягор Нехвядовіч ў 2014 годзе.
Лебедзеўскі халакост
У нас у мястэчку амаль палавіна насельніцтва былі яўрэі. Так. Занімаліся яны таргоўлей усё, мала хто занімаўся сельскай гаспадаркай. Яны ўсе-ўсе мелі свае магазіны, была пякарня, быў кніжны магазін, было ўсё. Былі яны людзі даволі такія добрымі, зжыўчымі. Ніколі не было соры паміж насельніцтвам – вот так во – праваслаўнымі, католікам і ім. Была ў ніх сенагога, у нас у Лебедзеве была сенагога – эта іхні малельны дом іхні. Так сенагога. Пасля ў гэтай сенагоге яны вучыліся, так. А пасля яны пабудавалі новую, ўжо перад вайной новую. Пабудавалі новую ўжо сенагогу – новую школу. Ну, спачатку яны вучылісь у сваёй школе, а пасля прыходзілі ўжо ў 5 клас, прыходзілі ў польскую школу, разам занімаліся ў нашай агульнай школе. Так, як занімаліся ўсе мы. І так вот было да 41-га года.
Ну, у 41 годзе, як прыйшлі немцы, значыт, многіе із ніх недзе павыязджалі куды і што, ну гэта іхняе, а многім не было куды, значыць яны засталіся тут. Засталіся тут і вот іх сагналі ў гета. Зрабілі абгародку такую, абнеслі гэтым, там хадзіў паліцай. Хадзілі. І ўсё нельга ім было выходзіць. Ну, канешна, яны выходзілі калі-небудзь, тайна праходзілі ўжо ўсё.
Ну вот, у адзін і той жа дзень, вы знаеце, што чуем стрэлы ўсё, і такія крыкі, стоны, так. Як кажуць, што еўрэеў гэта во зганяюць з геты, і пагналі туды на гэты на, ў сторану там Маркава (там быў такі Субачаў Лог, называлі). І там было гумно, як называлі. Так, сарай. І вот туды яны іх звялі. Ну, знаеце, эта былі крыкі і стоны, і плач. Но выйшаў – я не была, чула гэта – выйшаў гэты равін і сказаў: «Нічога, гэта нам, эта нам так па гэтаму, па закону, належыць вот так во, ўжо па гэтаму, па рэлігійным гэтым во. Ідзіце спакойна». Ішоў усё. Ну, канешна, плакалі ўсё. Значыць, знаеце, многіе і паўцякалі, во! Ну, вот многіх завялі туды. Вы знаеце: каторых там ужо пастралялі, а можа каторых і жыўём, ну, падпалілі і так вот ужо ўсё.
Ну, эта ішло, можа, з тыдзень запах чалавечага цела, вельмі цяжка было так. Не знаю, мы не хадзілі. Ні папа, ні мы. Таму што мы вельмі добра з яўрэямі жылі, мы раней тут цяпер жылі, а раней там з еўрэямі, там, каля еўрэеў, дык надта добра дружылі.
Расказвае Галіна Рыгораўна Кіпель (1929 г. н.) з в. Перхавiчы Баранавiцкага раёна Брэсцкай вобласці.
Запісала студэнтка 1 курса спецыяльнасці «Руская філалогія» Алеся Грыгарашчанка ў 2015 годзе.
Партызан
Татаў брат пагiб на фронце… Парцiзаны былi ў вайну гэту. Немцы i парцiзаны. Парцiзаны ноччу iдуць, а немцы днём. Палiца наяджала. Усё казалi: «Чорныя вароны». Шынэлькi чорныя, блiшчастыя гэтая бузiкi. Адну ноч, я помню, мы начавалi, тата не было, у Германii быў, на зямлi спалi з бабаю, чуем, у ночы нека стральба, адно ж уже на ранке паўставалi, то ў нас, у канцы, як ехаць на Ункавiчы, там стрэлiлiся парцiзаны з палiцыяю, i там парцiзана забiлi, а палiцыям… несколько гэтых нямецкiх палiцыянтаў забралi парцiзаны. Якiя яны нямецкiя? Нашыя людзi. А парцiзана забiлi, пахавалi, а патом прыехалi немцы, дасталi, паставiлi да гары нагамi, спалiлi, а тады зноў засыпалi, зноў людзi заняслi на магiлкi, пахавалi. Плохо было, цяжко было за немцамi. Што ж ты зробiш?
Расказвае Мая Васільеўна Еўдакіменка (1939 г. н.) з в. Жыдкое Знаменскага раёна Арлоўскай вобласці. У 1943 годзе этапіравана ў Ляснянскі лагер смерці. Зараз жыве ў в. Лясная Баранавіцкага раёна Брэсцкай вобласці.
Запісаў студэнт 1 курса спецыяльнасці «Руская філалогія» Веслаў Сакалоўскі ў 2015 годзе.
З Арлоўшчыны да Брэстчыны
Меня сюда немец пригнал. Ну, вот, это я как меня пригнал немец, с 43-го была в лагере, потом с 46-го я пошла в первый класс. С 46-го по 56-й я окончила школу и потом всё, потом по землянкам, в общем пережили. Надоело это всё вспоминать как-то… Ой, с чего тут начать?
Я как бы, дай, Господи, разума… Когда, я родилась в Москве, но когда началась война, отца, значит, прислали в армию, в войну, а мы с мамой переехали в деревню, да, Орловская область, Знаменский район, село Жидко́е. Мы с ней вдвоем переехали, а там её родители жили, в деревне в этой. Ну, когда, в общем, на нашу деревню эту напали немцы, оккупировали, и стали роиться по деревне, когда другие занимались, конечно, всем этим, как говорится, все держали: и коровы, и все как надо, и это самое, пчелы ‒ все было. И вот когда это все, когда начался огонь этот, как все это страшно было. Так мои предки вспоминали, так, мне было только четыре года, я не так могла воспринять это все, но по рассказам своих предков, каково это было все вот так вот относиться к этому. И тут мычат коровы, эти самые, кони эти ржут, это все, лай собак, это все страшно! А тут горит всё, и тут, а тут… Что, сбежала молодежь, убежала куда? В лес, который были 16-летние, мои два дяди убежали в лес, потому что они не хотели подчиниться, чтобы попасть в плен к этим немцам. Вот. Отца, значит, в армию призвали, они убежали, эти дяди. А тут, в основном, молодежь ушла в лес, к партизанам, потому что остались старики, остались одни, кто остался: старики и женщины, да, дети малые и вот, немаўлетки эти. И вот когда они стали эти как бы, этих нас односельчан всех туда, как бы на большую дорогу, чтоб куда-то… А куда – мы ж не знали… А хотели направить куда-то. Ну, всех их согнали, тут эти собаки. Такие вот, эти их овчарки, ‒ страшно было! Ну, ничего… Значит, собрали, но кто умел запречь этих коней, ну, нас веревками как привязали молодых, кто сумел ешчё коней этих выгнать и веревками привязать к этим повозкам. Вот… А кто так шел, того пристреливали, по дороге, в стариков стреляли, малые дети кричали, они стреляли – в общем страшно! І вот они их гонят-гонят, собаки.
И вот гонят-гонят, это… Людей много было – наша деревня большая была. Ну и что, а тут у нас такая глинистая такая земля, такая она была влажная, что её нельзя было… А тут дорожка была вокруг этава багно – болота, а они все равно – напрямую. И там барахтаются, и дети, эти кони не могут выплыть. Эти подводы, а тут дарога… А мая мама, Царство ей, ей было только 25 лет, наверное, мы сильные такие вот, духам такие вот сильные! И она, что, она, потом все односельчане говорят: «Шура, как ты смогла ты так противостоять этому врагу?» И она не пошла, коня не повела через эту вот, болото. Она вокруг, когда тут недалеко. Ну почему она должна туда их, чтоб люди там, дети, старики, чтоб они их стреляли? А она все равно, в обход туда, этого правила, этого – лошадь. Они – нет! Подступили, собрались со всех сторон, всех окружили, прибежали эти немцы, те овчарки. И стали на маму: «Стрелять будем!» «А почему, ‒ мама даже вспоминала, ‒ почему у меня такая смелость была?» И даже люди потом говорили: «Как ты могла так смело поступать?» Она говорит: «Стреляй! Всех не перестреляешь». Она думала, что все погибли. Может её там, может и муж, и все. Всё одно было лучше погибать, чем там, в болоте этом, барахтаться. И она: «Стреляй! Всех не как бы не перестреляешь!»
И тут они что-то, наверно, надо жить ешчё. Они стали рэзинавай гумай, рэзинавая плетка была… Они её били как могли. Но она не сдалась! И по голове, и по телу, и по ногам (потом ноги-то у неё болели). Они все там… Я даже маленькая вспоминаю, что у неё были эти следы от этой гумы красно – уже потом синие, они как бы уже восстанавливались, столько лет она мучилась от этого. Но все равно, она их как бы сумела направить на нужном направлении и все эти пашли туда сухой дарогаю.
Станцией нас туда гнали, а потом в скотских вагонах, нас там паместили и до станции «Лесная» нас пригнали. О! До станции «Лесная» сюда, прямо сюда. Чего они гнали нас сюда? Но тут убивали во рву. Во овраге у нас там овраг, у нас кишал очень людьми. И вот они прислали. Ну, а тут уж вроде бы лагерь чисто, Шталох 337, вроде как не изменяет мне память, Шталох. И вот… Это такой сарай такой, что были немцы там зганяли, людей зганяли нас – там военнопленных, вроде до нас были они, тут отвозили их в этот овраг, а потом уже нас, а напоследок сюда согнали в этот Шталох «Березовка», «Бярозаўка» вот. Мы сюда вот приехали этими самыми вагонами и нас туда пагрузили на машинах и отвезли сюда с этими, немцы эти с овчарками и с этими, автоматами, ну, чтоб нихто, там уже провалакай абнесли этот…
Это даже мы ездили, когда на 9 мая. Ой, как вспоминаю проста, я там не сильно-то помню, но как-то мне так душевно все это, скорбь такая душою, эти места, а ягодников сколько, а все такие какие-то места темные, такие вот, такие вот… Ну, как будто скорбит что-то, мрачные, скорбные там пошли там люди… Там столько они перестреляли, потому что там был голод, ну, настолько там мы там были, не знаю точно сколько, но главное, что томили нас, не ели, ни вады там не было, немытые были, что хотелось убежать, там даже очевидцы были, которые видели, как там, ну как там вокруг нас березовские видели, как хто-та пытался через провалаку сразу стреляли – там эти дети плакали, там страшный был этот… Но главное, что людей отсылали, молодежь… такие вот… Но маму мою, потому что там ещё было несколько семей, потому что мы дели малые были. Они не хотели в Германию отправить и они что…
А нас тут как раз под конец уже, под конец как бы уже в 43-м, это в 43-м году было и эти вот – дай Бог им здоровья – односельчанам, утесовцам, жителям, новосадам, гальковцам, я не знаю почему они нас с лагеря забрали, как рабсилу вот немцы нас отдавали: кого в Германию, а кого… нас туда им отдавали. И я благодарна, мы благодарны, даже наши предки, мы как рабсила. Мама, помню, был даже этот вот, цепи, были, молотили, вот даже я (мне вот тоже нужно было пройти), как я жыта насила, вот потом вспоминала… А у нас на печке был этот цэп. И я думаю: «Мамочка, как ты молотила!», она так умела, такою вот, молодая, с такой силаю, а его… Тежело было зерно – попробуй этого его бить. Мама мне говорила: «Слава Богу, что люди харошие, что нам дали выжить, что нам дали еду». Мы картошку копали, а за это нам как бы, добрай душы были люди, кто нас окружал. Это было вспоминать, можно было доброе вспоминать.
Расказвае Вольга Аляксееўна Яроміна (1939 г. н.) з в. Вуглы Івацевіцкага раена.
Запісаў студэнт 1 курса спецыяльнасці «Руская філалогія» Веслаў Сакалоўскі ў 2015 годзе.
Настоящая
На одном из тщательно ухоженных дворов по улице Подлесной передо мной предстала красивая женщина, с загоревшим, свежим лицом, со светящимися еще глазами, совсем небольшого роста. Первая мысль – настоящая песенница. И, словно в подтверждение, слышу: «А ко мне ужо прыезжалі з Мінска дзве жанчыны, мо з радые… але праходзце…”
Разговорились… Ольга Алексеевна Еремина (1939 г.р., бел., 5 классов, в 1989 г. переехала из дер. Углы Ивацевичского р-на) прожила тяжелую жизнь: послевоенная разруха, голод, многодетная семья, в которой росла, ранняя трудовая деятельность, неудачный первый брак, длительная болезнь второго мужа… Но несмотря ни на что, сколько себя помнит – все время пела… сначала дома, потом в Доме культуры в г.Ивацевичи, здесь - в хоре «Лясняночка».
Ольга Алексеевна вынесла несколько фотографий, грамот и… обычных школьных тетрадок, исписанных песнями и частушками. «Вось запісала. Думала, мо калі спатрэбяцца… Ці мо на якое свята папросяць паспяваць… ці на хрэсьбіны, ці на дзень раждення…» В том, как кладет Ольга Алексеевна эти тетрадки, перелистывает их страницы, как готовится к исполнению, средотачивая все свое внимание на диктофоне, как старается «вытянуть» ту или иную ноту, я вижу одно – безграничное благоговение перед наследием, оставшимся ей от коллектива, в котором некогда пела, от дружеских посиделок, от семьи, от самых родных – бабушки и мамы, благоговение перед наследием, хранимым так нежно и так бережно, с достоинством, но так кротко…
После исполненных песен, я попросил Ольгу Алексеевну поделиться воспоминаниями о Великой отечественной войне.
“…Два прадателі ў дзерэўне аказалося. Што наша дзерэўня памагае партызанам. Вот немцы прыехалі і сказалі: “Вы партызанам памагаеце. Всё выгналі весь народ. Здесь дзяцей малых паастаўлялі в дамах, а бацькоў выгналі.” Школа ў нас была пасрэдзіне сяла, і пад ту школу паставілі ўжо пулямёты, выстрэліваць, а дзяцей – у дамах паліць. І вот прышол немец да нас ў хату. І на бацьку і на маці ўжо гаварыць: “Сабірайцеся!” А ўжо ж яны зналі, што ўжо будуць выганяць, што ўжо гэдакій пааглассе прайшло па сяле, што будуць выганяць і страляць людзей. І маці з бацькам на старшую эту сястрычку маю кажа. Што яна тут стаіць са мною, яна была старшая, а чэтвера было под ею было. Гаворыць: “Надька, ты – старэйшая, а гэтыя ўсе малыя.” (а самому меньшему братіку было полгодзіка) Гаворыць маці: “Я гэтага маленькага заберу з сабой, як нас забьюць, хай яго забьюць. А вы чацвера, ты іх адзевай, абувай і ўцякайце з хаты, не сядзіце ў хаце, бо вас тут папаляць!” А немец: “Не нада, не нада, пусць ў хаце, пусць ў хаце сядзяць”. І іх ў плечы, у плечы, і пашоў бацька. А яна ўсю роўна нас і мяне і два брата яшчэ меньшых і нас яна паабувала, і мы пашлі дзе-та ў куста там, недалеко там кусты былі. І мы пашлі ў кусты. А весь народ ўжо выгналі і паставілі пуляметы уже страляць гэтых людзей. А Бошчэнь у нас 12 кіламетраў, тады быў Бошчэнскі раён. І там быў нейкі салтус или стараста хто-та… я уже і не знаю… і як-та ён учыў, што тут уже гэдак выстрэліваюць, ўсю дзярэўню будуць паліць. І нехта яму там далажыў і ён на кані, верхом на кані так ляцеў, што як прыехаў, яшчэ застаў, яшчэ не стрэлялі людзей. То той … з таго каня такі шум падаў – гэдак упацеў той конь, гэдак ён яго гнаў, што шумеў той конь, аж шум з каня падаў і сказаў, што: “Не троньце людзей,” – па-немецкі ён ўмеў гаварыць, пераводзіл, што людзі не вінаватыя, што гэта гэтыя два прадацелі проста людзей прадалі́. ”Людзі – гаварыць, - не памагаюць партызанам.”
Но памагалі, партызаны прыходзілі, тоже забіралі адежу, ім было холадна ў лесах, і еды трэба было тоже. Давалі і партызанам, і немцы забіралі. Але ўжо гэты заступіўся сотус ці стараста – Бог его знает, як яго называлі, гаворыць: “Людзі не вінаватыя, яны партызанам не памагаюць, гэта проста гэтыя два прадацелі хацелі людзей пагубіць.” І яны людзей адпусцілі, а тых двох взялі і застрэлілі. Тых двох, гэта быў швагер, два швагра. Сестры мужык і гэты во… дваіх родственнікі. Хацелі усю дзярэўню унічтожыць…”
Расказвае Майя Васільеўна Яўдакіменка (1939 г. н.) з Арлоўскай вобл. Расіі, ў 1943г. этапіравана з маці ў в. Лясная ў лагер смерті.
Запісаў студэнт 1 курса спецыяльнасці «Руская філалогія» Веслаў Сакалоўскі ў 2015 годзе.
Княгиня
…В это время в кухню входит соседка Ольги Алексеевны – Евдокименко Майя Васильевна, которая поразила своей внешностью. Первая мысль – княгиня. В ее чертах угадываются аристократические черты и в то же время какая-то угнетенность. С одной стороны – правильной формы овал лица, удлиненный тонкий нос, выразительные глаза, излучающие интеллект, царственная осанка, туалет под стать облику – красивое светлое платье, собранное «в талию», открывающее декольте сдержанным кружевом, переходящим в бант на груди и коротким рукавом обнажающее еще красивые до запястий руки. С другой стороны – жидкие белые волосы и «клинописи жесткие страницы на щеках», «кричащие» о страшной судьбе этой женщины.
И действительно, родившись в Москве, Майя Васильевна с началом войны вынуждена была бежать к родственникам матери в Орловскую область, пережить страшные месяцы в лагере смерти, здесь в деревне «Лесная», с самого детства заглянув в глаза самой смерти… Тяжелое, голодное послевоенное время в землянках, муж, оказавшийся пьяницей…
Являясь узником войны, Майя Васильевна ежегодно в праздник великой Победы выступает на торжествах, посвященных освобождению Беларуси от фашистских захватчиков, читая проникновенные строчки об ужасах, пережитых в юности… А еще Майя Васильевна поет на клиросе в местной церкви.
«Я родилась в Москве, но, когда началась война, отца, прислали в армию, а мы с мамой переехали в деревню, да, Орловская область, Знаменский район, село Жидко́е. Мы с ней вдвоем … переехали, а там её родители жили, в деревне в этой. Ну, когда в общем, на нашу деревню эту напали немцы, оккупировали, и стали роиться по деревне. И вот когда это все… когда начался огонь этот, как все это страшно было… И тут мычат каровы, эти самые, кони эти ржут, это все… лай собак, это все страшно! А тут горит всё, и тут, а тут…
Молодежь убежала в лес, к партизанам, остались старики, и женщины, да… дети малые ... немаўлетки эти… и вот когда они стали нас всех туда, как бы на большую дорогу, чтоб куда-то… а куда – мы ж не зналі… а хотели направить куда-то. Ну, всех согнали. Тут эти собаки такие вот, эти, овчарки, - страшно было! Кого пристреливали по дороге, в стариков стреляли, малые дети кричали…
И вот гонят-гонят, людей много было – наша деревня большая была… А тут у нас такая глинистая такая земля, такая она была влажная… А тут дорожка была вокруг этага багно – болота, а они все равно – напрямую… И там барахтаются, и дети, эти кони не могут выплыть. Эти подводы, а тут дарога… А мая мама, Царство ей… ей было только 25 лет, наверное, мы сильные такие вот… духам такие вот сильные! И она … потом… все односельчане говорят: “Шура, как ты смогла ты так… противостоять этому врагу?” И она не пошла, коня не повела через эту вот… болото. Она вокруг, когда тут недалеко… Ну почему она должна туда их, чтоб люди там, дети, старики, чтоб они их стреляли? А она все равно, в обход туда, этого правила… этого – лошадь. Они – нет! Подступили, собрались со всех сторон, всех окружили, прибежали эти немцы, те овчарки... И стали на маму – “стрелять будем!” Мама даже вспоминала: “Почему у меня такая смелость была?” И даже люди потом говорили: «Как ты могла так смелость поступать?» Она говорит: ”Стреляй! Всех не перестреляешь!” Она думала, что все погибли: и муж, и все. Всё одно было лучше погибать, чем там в болоте этом, барахтаться. И она: “Стреляй! Всех …не перестреляешь!” И тут… они што-то… наверно, надо было жить ешче. Они стали рэзинавай гумай, рэзинавая плетка была… Они её били как могли… Но она не сдалась! И по голове, и по телу, и по ногам… (потом ноги то у неё болели) Они все там… Я даже маленькая вспоминаю, што у неё были эти следы от этой гумы красно – уже потом синие, они как бы уже восстанавливались, столько лет она мучилась от этого. Но все равно, она их как бы сумела направить на нужном направлении и все эти пашли туда сухой дарогаю, станцыей нас туда гнали, а потом в скотских вагонах нас там паместили и до станцыи “Лесная” нас пригнали. До станцыі “Лесная” сюда, прямо сюда...»
Расказвае Марыя Паўлаўна Даніліна (1946 г. н.) з в. Гінцавічы Баранавіцкага р-на.
Запісаў студэнт 1 курса спецыяльнасці «Руская філалогія» Веслаў Сакалоўскі ў 2015 годзе.
На двух болтах
«Отец, Павел Саныч, уже ныне его нет, конечно, на 97-м году умер. Он всю войну пробыл… рабочим железной дороги… бригадиром на железной дороге проработал всю войну! Его не взяли на фронт только потому, что он прошел какие-то курсы… железнодорожник – его поставили бригадиром, потому что он очень смышленый был мужик. И ён сколько рассказываў, что говорит, вот только на железной дороге, представляете железку: вот идёт состав наш – советский, будем говорить, да. Все трясутся, хоть бы прошла техника, везут технику, солдат – всё. И вот тут… потом, значит, вот только прошёл, например, советский состав, эшелон, тут, передают – идёт немецкий, значит разбирайте железку, снимайте целую, эту самую, рельс, это ж длинущая, разбирайте, чтоб они пошли под откос. Папа говорит, «ты знаешь, сколько я пережил, вот только разобрали мы , только рельс этот сняли, нам говорят – идёт состав советский – быстро!” И, говорит, мы на двух болтах пропускали состав. Это представляете, что могло бы быть нам, мы бы давно б стояли б, говорит, под пулями. А когда везли, шли составы немецкие… Они остановят, другой раз, когда выбрасывали (ну, убивали ж били ж людей), они убивали на ходу и, говорит, сколько ”мы ж на волоске жили, потому что пистолеты и на нас и автоматы наставляли и мы стояли и молились: хоть бы они нас не убили.” В общем, тяжёлую жизнь прожил…»
Расказвае Любоў Антонаўна Шаўкун (1937 г. н.) з в. Паўлінава Баранавіцкага р-на Украіны, ў 1947г. пераехала ў Беларусь, з 1962г. – ў в. Лясная.
Запісаў студэнт 1 курса спецыяльнасці «Руская філалогія» Веслаў Сакалоўскі ў 2015 годзе.
Голод
«…А после войны голод какой! Я помню, это ж такое тяжёлое было положение после войны. Была на Украине, знаете, засуха… Мне было десять лет, вот мы уехали в 47 году уже сюда с Украины в Беларусь. Отец мой ездил, менял сюда какие вещи. В Киеве покупал тряпки, а сюда приезжал, менял на продукты. И забрал потом приехал нас, забрал меня и сестру уже забрал. В Снове мы жили, не далеко. Так вот знаете, во время этого… ой, не дай Бог. Отец у меня был бригадиром в колхозе (тогда ж колхозы ещё были после) и говорит… зарезали, в общем, лошадь ожеребилась и жеребёнка взяли зарезали и разделили между собой! Родители, матеря ели своих детей! Ни котов, ни собак – нигде ничего не было. Я только помню, как мы ходили вот, с сестрой, собирали эту гнилую картошку. Она после зимы, знаете, одна кожечка, и там крахмал этот. Мама намочит, а оно такое… вонючее, знаете, после это, гнилое это, ну, что? – Ели потому лебеду, акации – нигде акаций не было. Подъедали всю акацию. Вообще, было, конечно, тяжеловато. Лебеда такая вот тут растёт, а то – жёлтая такая, специально, наверно, как салат такой – так ели.
Акацию ели… Вообще, конечно, было… Отец уже говорит: «Уезжайте, потому что поумираете с голоду.» Я помню, женщина одна, ой, говорили потом, что она… Я пришла, – дружили подружки, малые ж дети были, сколько нам уже было… Сидит на печке она, эта маці. Такая, знаете что, как это, вот, её облик такой… как зверь какой. И на меня «Люба, Люба, праходзь, праходзь», – на меня. А видела, она такая… я быстрей оттуда удрала. Я говорю «А где… спросила… Кланя?» - её звать, девочка была. «Праходзь, праходзь…» - а я ходу… …Потом говорили, что она съела свою дочь! Да!»
Расказвае Аліна Якімаўна Турцэвіч (1941 г.н.) з в. Лясная
Запісаў студэнт 1 курса спецыяльнасці «Руская філалогія» Веслаў Сакалоўскі ў 2015 годзе.
И такие немцы были
“Однажды немцы приехали и гавораць: “Мамаша, сварите нам паёк.” Рис привезли, понимаете, тогда риса ж нигде не было. Рис привезли, и яшчэ там што-то привезли. Теперь рис купишь и есці дзеці асоба не хотят, правда? А мама сварыла на молоке этот рис и им… А мы… унюхали этот рис, понимаете, нам пахне… этый рис и мы просим, плакаць начали… А мама одно стесняется: всё ж таки они паёк свой привезли. А они зашли и говоряць: “Мамаша, зачэм плачуць эти дзеці?” А мама: “да это самое… что-то сваряцца.” ”Нет, мамаша, они, наверное, хочуць этого риса поесці!” А мама: «Да нет, не хоцят, вот молоко, я и вам сварыла рис на молоке.» «Нет, мамаша, пока вы их не покормите, мы есть не будем.» И мама чем-то им там… дала другого, своего чего-то, а они нам дали рис этот съесть. Тоже люди были неплохие… И печенье привозили, но як яны гавораць «мы такие люди как и вы» – нас заставляюць.
… Вот такие немцы были…”